Ольга Кобылянская. Меланхолический вальс | Девушки райской яблони ~ Dziewczęta rajskiej jabłoni ~ Girls of the Apple Tree of Paradise

1. Valse mélancolique [1]
2. ***
3. ***

Valse mélancolique [1]

фрагмент

Не могу слушать меланхолической музыки.

А уже меньше такой, что привлекает сразу душу ясными, танцевать вызывая грациозными звуками, а затем, отрекаясь их незаметно, льется лишь одной широкой струей грусти! Я розпадаюся тогда в чувство и не могу опереться настроению печальном, как креповый флер, которого избавиться мне не так легко. Зато, как пронесется музыка блеска, я вдвойне живу.

Обнимала бы тогда весь мир, заявляя далеко-широко, что музыка играет!

И классическую музыку люблю.

Научила меня ее понимать и отгадывать по «мотивам» одна из моих подруг, которой душа словно состояла из тонов и была сама олицетворений музыка.

Она вечно искала гармонии.

В людях, в их ощущении, в их отношениях к себе и к природе ...

***

Нас проживало вместе три подруги.

Сразу лишь две. Одна художница и я. Была уже почти укинченою артисткой и работала именно над одним образом, который хотела продать и уехать в Италию, чтобы увидеть тамошнюю штуку [2] и найти и себе дорогу к ней.

Малая двадцать несколько лет, была знимчена полька и брала свое занятие очень важно. Дразлива и причудливая, когда рисовала, была в ежедневном жизни милой человеком.

Радовалась большой симпатией между своими подругами по занятию, но даже сами профессора, острые иногда к неучтивости против своих учеников и учениц, любили ее по-отечески и делали ей свои упреки и внимания в кротчайший образом, чтобы только не диткнуты ее. «Das schönste Glückskind» [3] - называли ее, она и сама не называла себя иначе как: «Ich - das Glückskind» [4] .

Я прилагоджувалась к матуры [5] , Потому что хотела быть учительницей.

Училась музыке, и языков и преризних работ ручных, даже - и все остальное, что только можно было, забирала я в себя, чтобы стало некогда капиталом и обернулось в польза. Имения у меня не было, а жизнь, привередливо, как молодая девушка, требовало своего.

Знакомые из самых молодых лет, мы жили вместе.

Имели две большие комнаты, элегантно уряджени, почти с комфортом, потому что моя подруга была из хорошей семьи и, хоть не розпоряджала большими фондами, была претензиональна и избалованная. «Я не могу отрекаться всего так, как ты!» - говорила не раз роздразнено, когда я напоминали ей числиться лучше с деньгами и отрекаться некоторых удовольствий.

- Молчала бы ты! - лютилася. - Ты этого не понимаешь. Я - артистка и живу соответственно артистическим законам, а те требуют немного больше, чем законы такой тиснопрограмовои человека, как ты Ты можешь ограничиться на своем почве, потому что должен; он узкий, но мое поле широкое, безграничное, и поэтому я живу такой жизнью. Теперь еще не полностью таким, но когда позже, как состояния вполне своим господином, - розмахну крыльями под небеса. Так предписывает чувств артистическое. Я беру все из положения артизму. Но и ты должна обращаться за ним; все, целый общественность. Если бы все были артисты образованные и воспитанные, начиная от чувств до строю, не было бы столько плохие и беды на свете, как теперь, только сама гармония и красота. А так? Что округ нас? Только мы одни поддерживайте красоту в жизни, мы, артисты, выбранная горстка общественности, понимаешь?

- Понимаю.

- Понимаю! Ты и не способна меня понять. Не знаю, за что я, собственно, люблю тебя, - извинялась меня значит, что en passant [6] ! - Критикуешь меня слишком. А все своим мещанским умом, узкими домашне-практическими взглядами и старосветскими покушениями женственности. Видорвися раз от почвы старых фрагментов и перекинься в который новее тип, чтобы я время от времени черпала из тебя какую-то скрепляя силу ... что-то новейшее!

- Хватит, милая, останусь уже старым типом, - отвечала я спокойно, зная слишком хорошо ее натуру чистую и без фальши, чтобы возмущаться ее наскоро брошенные словами. Противно, я постановил себе уже в сотый раз не отрываться от «почвы старых фрагментов», а оставатися той же, что до сих пор сторожить над ней, что в погоне за красотой не считалась зловещие пидшепты преград жизни и была бы не одно горе претерпела, если бы не я ... и хотя я не была никаким новым типом, не имела никаких претензий к титулу «выбранной существа» или «расовой человека», - все же понимала ее и знала, как и когда утолять то действительно артистическую натуру, а когда добавлять охоты к полету и пиддержувати в доброй вере на будущность.

- Когда останемся незамужних женщинами, - говорила (слова «старая дева» ненавидела) - то будем также вместе жить. Возьмем себе еще третьего члена в компанию, потому что двух мало и нельзя никакой программы, ни уставов уложить, и будем жить.

Испытываем третьего компаньона, из которых примет состоит он, какой у него характер, как слишком большое образование, как слишком далеко достигает взглядами в минувшисть или будущность, а затем примем. Затем пусть поступают на нас те страшила, которыми пугают перед незамужнистю, как - одиночество, беспомощность, чудачество и т. Д. Мы не будем одинокие. Не будем смешные, не будем, так сказать, бедные. Будем иметь свое общество, разумеется и мужчин, потому что без мужчин - монотонно, и будем себе жить по душе. Тогда толпа убедится, что незамужняя женщина - это не предмет насмешки и пожалования, только существо, развившейся неразделенной. Значит: не будем, к примеру, женщинами мужчин или матерями, только самими женщинами. Ты понимаешь? Будем людьми, не пошли ни у женщины, ни у матери, а развились так полностью ... Я не говорю, что иду именно к тому идеалу. Я живу штукой, и она вдоволюе полностью мою; может быть, что и отдамся, не знаю, но если не отдамся, то вероятно не буду смятутся птицей, что как весь мир просит в прощении, что мужа не имеет ... А ты?

- Я тоже, Аннушка.

И я действительно гóдилася с ней. Почему не жилось бы двум-трем незамужним женщинам, когда соглашались бы своими натурами, отвечали себе посполу в требованиях интеллигенции лучше, как одиночной? Это была также одна из таких новитниших мыслей, на которые я со своим «неартистичним мещанским умом» не могла вымолвить! ..

Она царила надо мной, как над которой подданной, и хотя я могла розпоряджуваты своей воле так полностью, как она, и противиться ей, - я, однако, не оказывала сего никогда. Меня не болело то подданство под ее власть; сила какой-то отпора НЕ просыпалась во мне никогда. Противно, когда выезжала не раз в своих интересах на время из дома, я даже тосковала по ней. По ней и по той силой, которая шла от нее и оказывала всему нашему окруження характер и какая-то жизнь ...

Была хорошая сама собой. Ясная, почти пепельная блондинка, с правильными чертами и очень живыми блестящими глазами. Построена была превосходно ... А что в своих постановлениях была скорая и консеквентная, - я любила ее безгранично, приспосабливалась к ней без надумування, и, как и река, плыла я спокойно произведенным ею руслом, чтобы вновь, как река, потеряться, может, и с другими такими, как я, в жизни, как в море ...

Наверное, за то любила она меня и называла своей «женщиной» ... Так жили мы вдвийку в гармонии долгое время.

Я училась пристально к своим разнородных экзаменов, а она рисовала. Образ, над которым работала невсипуче с розгорилимы щеками, которым была проникнута до глубины души, была большая копия образа Корреджо «Вероломная». Рисовала в убеждении и гордом вере, что он удастся ей. Наверное, это и разжигало ее талант и доказало, что добилась цели ...

Однажды шло нам финансово круто; а что хуже всего - властитель дома повысил оброк за комнаты.

Артистка роздразнилася.

Бросала вещами о землю, раздирала эскизы, проклинала свою судьбу, которая выглядела, как дрантива девушка, и клялась, что предпочла бы таки сейчас ослепнуть, как быть дальше художницы ...

Я ходила спокойно за ней, поднимая вещи и отбирала ласково рисунки с рук, пряча их незаметно, чтобы не попались ей заново в руки, придумывая при том, как бы помочь беде.

- убери еще час английского языка, и будет все хорошо, - успокоювала я ее, а она плакала, сетуя при этом на своих родственников, посылали ей, по ее мнению, мало денег.

- На то я не соглашусь, - перебила меня. - Гари и так довольно тяжело. По книгам и тетрадями ты уже и так потеряла чувство свободы и сделала из себя какую-то машину ... Чистая дрянь с такой жизнью, не имело себе кого на поругание выбрать, и нам

- Почему не взять мне час? - защищалась я. - От шести до семи вечером имею именно свободное время. Вместо ходить на выложи науки какой-то там «гармонии» буду кого учить французского или английского языка, и сделаем беде конец. Послушай меня, Аннушка, - просила я ее, - и пристань на то ...

- Не хочу! Лучше попродам все свои образки! Этот, и тот, и вон тот ...

На это не могла снова я принять. Знала слишком хорошо, что значил в нее каждый образок, как была к каждому из них привязана, и какую долю назначила каждому из них. В каждом образку была, как не раз говорила, какая-то часть ее существа, а теперь должны идти дорогой простого крамарського товара? Нет, я не согласилась. Придумала что-то другое. Придумала и сказала. Взять в союз третьего компаньона - и отношения сейчас поправятся.

Она смотрела минуту своими блестящими, утопает покрасневшими глазами на меня, а затем отрезала, что не пристанет. Именно теперь брать чужого человека в союз, когда она стоит перед отделки образа - труд такая требует сама собой лучших обстоятельствах. Или я не пойму никогда, что это значит «аутизмом» и что это такое - «произведения»? Или это значит крутить ручку, шить на машине или плести чулок? Или я уже вполне отупел с того глупого бубнення, придуманного специально на то, чтобы систематически задавлюваты тончайшие волнения в свободного развитию индивидуальности? Братья теперь чужого человека в дом, который по меньшей мере будет балаклива, с лица гадкая и, разумеется, без крошки артистической образования, Бог знает с какими некультурными привычка - чистая отчаяние!

- Почему это должно быть сейчас какая-то плохая существо? - спросила я, уже понемногу роздразнена взрывами артистической натуры. - Будем же выбирать третью подругу; если не понравится, не примем!

- Да, наверное, ты не примешь с твоим божеским сердцем, предписывающее ближнего любить больше, чем себя самого ...

- Аннушка, будь добра! - просила я. - Ты разрушает меня своей вечной оппозицией! Что же делать, если нет другого выхода? Как знаешь что лучше, скажи, и я соглашусь с тобой, а если нет, пристань на мой совет.

Она погамувалася, увидев, что возвратится ко мне.

Задерживается перед своим большим образом и, улыбаясь горько сказала:

- В чем я когда оппонирую? Я только немым послухачем своего таланта, но такие, как ты, Марта, такие, как ты, творят ту большую силу, угнетает таких, как я. Массой угнетает вы нас, редких и мы гибнем, как тот цвет без семян за вас. Но ты, как индивидуальность, того бессознательная, и поэтому не понимаешь того ... - Следовательно несколькими шагами подошла ко мне.

- сердишься, Мартухо?

Я не отзывалась.

- А я тебе говорю, Мартухо, что царство на земле принадлежит все-таки к тебе.

- Да что там ...

- А я тебе говорю, Мартухо, что царство на земле принадлежит все-таки к тебе. - И, обняв меня бурлящие за шею, искала влажными глазами на моем лице гнева.

Я не могла никогда долго сердиться на нее. Знала хорошо, что если бы я действительно была загнивалася на нее, она не успокоилась бы до тех пор, пока я не сказала бы ей хоть несколько раз, что "не сержусь».

Была необыкновенно доброго сердца: тут в одной волне металась, раздражалась и соревновалась, а уже во второй - была хорошая. Общество, в которое входила и подруги, что ее любили, избаловали ее, угождая ей в малейшей мелочи, боготворя ее для красоты и таланта и для ее оригинальных помыслов. Принадлежала к различным обществ, не жаловала ничего, а визичуваних товаркам денег не принимала никогда назад. Любила больше всего Элеганции, называя это третьей утвердить заповеди в условиях к счастью; бывала за это не раз даже несправедливая в осуждении людей, но к Элеганции тянуло ее, как ребенка в чичка.

- Спустись на меня, что я не введу тебе ни неподходящего материала в дом, что ты и твое артистическое milieu [7] не будете поражены ни его видом, ни ведению. Уж я постараюсь. И я что-то понимаю!

- Ого! - улыбнулась она. - И «вы» что-то понимаете? Понимаете прекрасно подавать чай, есть все возможности хорошей хозяйки, матери и женщины, вы славный рахмистр и будущий столб семьи, но в психологии, красках и нюансах артизму вы не разбираетесь. И поэтому боюсь очень, что вы внедрите мне в комнату слона. Судя по вашему добром сердце, вы готовы приймиты первую лишпу швею в союз, когда только викажеться свидетельством нравственности - разумеется, мещанской - и божьим видом ...

- Не бойся! - ответила я. - Я научилась уже от тебя добачуваты аутизмом в жизни, а по небольших тонкостей в людях, то их чувствует мой инстинкт. Он был мне непрестанно лучшим проводатором.

- Увижу.

- Увидишь.

- Но помни! Когда она будет с виду «невозможна», значит - и плохая, и без манер, - я не сажусь с ней к столу.

- Можешь.

- Ты имеешь уже кого на мысли, что ты такая уверена, что услышит меня?

- Нет. Но я уверена, что найду соответствующую существо.

- Ну, делай, что хочешь.

Я сказала, что нет, не имею еще никого на уме, и я действительно не было еще никого во мнении, даже не было даже понятия, ни предчувствие, кто был бы именно самый подходящий в союз, а однако ... именно в эту минуту, как я сказала слово «нет», появилось перед моей душой на минуту, передвинувшийся, как образ, какое девичья лицо, осунувшееся, с грустными глазами, и на минуту одну прошибло меня каким-то Дивным грустью, как чувством несказанного сожалению, нежно, нежно, перельотно, - и еще не приняло формы, как уже и потерялось ...

Или я знала кого-то подобного?

Нет!

Видела где?

Пожалуй - никогда. Разве что, может, порой на улице поплелась?

Может ...

***

Мы выставили карточку на покой и ждали на союз.

Однажды - это было уже в декабре - вернули мы обе пополудни домой, а доходя женщина, обслужили нас, отдала нам билет от незнакомой какой-то «госпожа», что приходила для проживания.

Аня бросилась жадно на билет, почти вырвала его из рук старой. «София Дорошенко», - прочитала вслух сквозь густой черный велон, что ослонював ее свежее румяное лицо, а затем осмотрела интересно билет на все стороны ... Был узкой продолговатой формы с золотыми берижкамы. На нем не было ничего написано и лишь чуть заметный тонкий запах фиалковый шел от него ...

- Кто это? - обратилась интересно ко мне.

Я пожала плечами и, забрав билет от нее, прочитала так же вслух «София Дорошенко», как она, и, как она, осмотрела чистый билет на все стороны.

- Как была одета? - спрашивала Аня. - Красно?

Старая пожала плечами: - Или я знаю? Не сочла. Знай то черно, знай не слишком красиво ... голову имела увитую этаж шапочки шелковой шалью, такой, как паннунця берут в театр, только что черным, но, впрочем ... не так, как вы, паннунци мои - И с тем погладила любезным боготворя каким движением по рукаву Аннушка, которая имела себе прекрасный темно-синий костюм, обшитый правдивыми крымскими баранками, и такую ​​же шапочку и нарукавок.

- На, есть? Ни говорила я, - отозвалась Аня ко мне, - что это какая-то швея?

- Как выглядела с лица? - спрашивала я, чувствуя потребность защищаться.

- Или я знаю? Как-то так себе. Некрасивая. Лицо осунувшееся, с грустными глазами ...

- Слышишь? - И посипала меня за рукав. - Это, наверное, какая-то швея, что терпит вечно на боль зубов и обвивает голову шалью! .. Что она говорила, Катерина?

- Что было говорить? Ни говорила ничего, - ответила старуха. - Спрашивала, или здесь комнаты к общему проживания и можно бы их посмотреть?

- А вы, Катерина?

- Я говорила, что можно, и показала комнаты.

- А она?

- Осматривала комнаты, размышляла что и спросила, проживание теплое, потому что она имеет фортепиано и играет, и не сносит студеные.

- Да-а! - позвала Аня. - Она имеет фортепиано и не сносит студеные! Гувернантка какая-то! Думает, что я приму ее с фортепиано? Таки сейчас, конечно! Здесь я буду рисовать, буду утопать в своей работе и вместо, чтобы меня обдавала праздника тишина, буду вынуждена слушать глупых упражнений и гамм. Нет, danke schön [8] за такую ​​гармонию. Может, будешь ласкова понять, что это вещь невозможная - входить с двумя объектами в союз. Это, наверное, какая-то учительница, что мозолиться целую погоду с детьми, а вечером кричит по фортепиано, чтобы оживить свои отупевшие нервы. Теперь я уже знаю. Шаль этаж шапки, осунувшееся лицо с грустными глазами, черно убрана ... о, мы знаем сей тип! - И, сказав это, отворила широко двери от комнаты и поплыла гордо в своем будто гневе в дом.

Я осталась еще на минуту в кухне у старой, засмотревшись без мысли на билет ...

Через минуту появилась снова артистка.

- Чего стоишь здесь? - спросила. - Что хочешь еще узнать?

- Ничего, - ответила я.

Мне стало маркотно. Я хотела воспротивиться ей. Первый раз в жизни воспротивиться вполне серьезно, а тут я не могла. Кто это был? Какого рода человек? Причина, она играла, а не говорила ее. Кто знает, как играла, сколько играла! .. А здесь действительно Аня требовала покоя, я нуждалась покоя ... Что тут делать?

- И что еще говорила? - обратилась к старой.

- Говорила, что придет за два дня и поговорить с барышнями.

- А больше ничего?

- Нет. Ага, говорила еще: «Здесь красиво; говорит души ... »

Аня отворила широко глаза: - «Иисус сказал души» - повторила. - Смотри, смотри ... артистическая атмосфера тронула ее, но она ... как она была одета, Касунечко, как? - улыбнулась произвольно ...

- Или я знаю как? - ответила старая нетерпливо. - Вот видела, что-то черно, что одну пуговицу ее пальто баламкав уже на нитке, и перчатки на пальцах были порозпорювани или рваные, а впрочем, что я каждого осматривать!

- Женщина, - обратилась Аня уже важно ко мне, - я не принимаю его в союз! Это мое последнее слово. - И, повернувшись, пошла в дом.

Я спрятала билет и пошла за ней. Об этом не говорили мы больше.

После обеда забросила Анечка лыжи [9] на плечи и поехала на совганку, а я пошла в час конверзацию английского языка.

В одной старшей англичанки, что учила по-английски, сходилось два раза в неделю больше девушек и молодых людей и говорено по-английски. Это были для меня лучшие часы в моей жизни ...

Здесь пришло мне в голову спросить, или не знают Софии Дорошенко.

Знали ее. Одна молодая нимочка и один студент знали ее. Нимочка уверяла меня, что «Sophie» [10] - это дама «höchst anständig und fein» [11] , А студент сказал, что она играет превосходно и чинится в консерваторию.

Откуда она? Не знали. -Видимому, не здешняя, но ее уложения говорила интеллигенция и давала свидетельство, что она не обычный человек.

- Но вы ее не видели? - спрашивала меня нимочка. - Она сидит же каждый раз, во время изложений науки гармонии, именно во втором ряду перед вами ...

- Нет, я ее не видела.

- Ее сейчас можно узнать. Она держится просто ... красивая и имеет грустные глаза. Но по фризура [12] можно ее уже наверно узнать. Чешется вполне antique [13] и обвивает голову два раза узкой черной бархаткой, как диадемой. Вообще она из профиля вполне type antique [14] . У нее лоб и нос творят одну линию ... я должна была ее видеть ...

- не видела.

- Так смотрите завтра, увидите ее.

Вернув домой, рассказала я все, что узнала о ней, Анечки.

- Разве принять ее? - сказала я.

Аня сморщила лоб, хотела, очевидно, как обычно, противиться мне, но, надумавшись, сказала:

- Присмотрись ей завтра, а послезавтра, как придет и покажется нам возможной существом, может, и примем.

На другой день пошла я на выложи науки гармонии и смотрела за «спильничкою».

Усмотрела ее. Скоро по тому, как я усила на свое место, появилась и она и усила во втором ряду, именно передо мной. Сидела неподвижно и прислухувалася внимательно теории музыки. Я не могла видеть полностью ее лицо. Видела только черное, мягко блестящие густые волосы, уложена осторожно в грубый узел, и два раза бархаткой увитую голову, и понемногу лицо из профиля. Профиль был у нее действительно чисто классический. Лоб и нос творили одну мягкую линию ... покатый ее плечи придавали ей циху [15] какой панськости, уверенности ...

Не знаю почему, я неустанно смотрела на нее. Меня как будто тянуло к ней, как будто заставляли отдать ей всю свою существо на услугу или еще больше: отдать всю ясность души, вдохновить ее тем. Сама не знаю, что такое тянуло меня к ней ...

«Если бы оглянулась! Если бы оглянулась! - думала я неустанно. - Или я не видела ее уже раньше? Пришлось видеть уже, когда сидела передо мной во втором ряду ... Если бы обернулась! .. »Она обернулась. Именно в эту минуту обернулась первый раз сего вечера и посмотрела мне в глаза. Большим, удивленным, почти любознательным взглядом ...

Я покраснеет и опустила взгляд.

Она не оборачивалась уже более сего вечера.

По часу вышла скорее от меня и исчезла с глаз.

[1] Меланхолический вальс (франц.).

[2] Штука - искусство.

[3] Лучшая любимица судьбы (нем.).

[4] Я - любимица судьбы (нем.).

[5] Матур - экзамен.

[6] мимоходом (франц.).

[7] среда (франц.).

[8] спасибо красно (нем.).

[9] Лыжи - коньки.

[11] очень порядочный и хороший (нем.).

[12] Фризура - прическа.

[13] по-античному (франц.).

[14] античный тип (франц.).

[15] Циха - примета, черта.